Ксения Александровна Абульханова доктор философских наук, профессор, академик РАО, главный научный сотрудник «Института психологии РАН»

Ключевые слова: Человек, Мир, Личность, Субъект, Ответственность.

Rubinstein is a man of the universe

Abulkhanova К.А. — Doctor of Philosophy, Professor, Academician of the Russian Academy of Education, Ch. Institute of Psychology RAS

Abstract: The article is dedicated to Serguei Leonidovich Rubinstein in connection of his 130th anniversary.In a short note the attempt has been made of recreating his Matchless personality as the founder of a new philosophicalpsychological paradigm, allowing to the psychological science to discover new ways of embedding the personality in the life in a totalitarian society in the social reality as the “optimistic tragedy”. His own personality and professional destiny are the proofs of such opportunity.

Выдающиеся мыслители разных времен обычно остаются в памяти истории своими произведениями, открытиями, итогами своего творчества. Их вклады в судьбу человечества либо хранятся в общих представлениях о них у следующих поколений, либо пылятся в хранилищах библиотек. Разве что специалисты, пополняя свое образование, вчитываются в эти фолианты.

Сами же творцы вспоминаются по их именам, к которым ради пиетета прибавляются эпитеты «великий», «выдающийся», «знаменитый» и т.д. Прах их рассеивается по кладбищам планеты.

И редко когда воссоздаются в легендах, романах и поэмах личности творцов (Моцарт и Сальери). Биографов, трепетно относящихся к каждой дате жизни великих людей, интересуют больше событийные места их жизни, иногда притягивают интерес аномалии их личностей, иногда — принадлежность к тому или иному направлению в искусстве, культуре…

Жизнь Сергея Леонидовича Рубинштейна совпала с взлетами и падениями двух эпох — конца XIX и самого начала XX в. и, не следуя цифровому исчислению, — с полувеком последнего, представлявшим совершенно другую эпоху. Ее современниками были поколения, жившие на грани жизни и смерти. Но если идеи, составившие уникальный плод его творчества, дожили до следующего рубежа — эпохи второго тысячелетия и воспринимаются так пристально и оживленно, как будто и сам автор еще жив и с ним самим есть о чем поспорить, то личность его как-то непроизвольно задвигается за кулисы, а в воздухе (и в списках литературы) звучит только эхо, в котором исчезла интонация подлинника — Рубинштейн…

Философы и психологи, к сообществу которых он относился в силу содержания своего творчества, — нарочито или случайно путали его профессиональную идентичность: первые причисляли его к известным психологам, вторые — к… мало известным философам, тем самым уклоняясь от определения ее сути.

В социальных определениях он также представлялся фигурой двойственной и противоречивой. То это приехавший из одесских далей автор (всего лишь!) вузовского учебника по психологии, который становится лауреатом Государственной премии, членом-корреспондентом Российской академии наук, академиком Российской академии образования, директором, организатором, заведующим всех высших по статусу психологических учреждений Москвы — фактически первым лицом в психологии. То он вздымается на дыбу, всходит на свою Голгофу — обвиняется в ревизионизме марксизма, космополитизме и других политических преступлениях, снимается со всех постов, его труды запрещаются к публикации. А его самого директор Института философии смиренно просит если не подать заявление об уходе, то хоть… не появляться в институте. А в других институциях, где он еще вчера был заведующим, напротив, его требуют на трибуны обширных собраний, чтобы он публично покаялся в своих преступлениях.

Да, Сергей Леонидович Рубинштейн был современником своей эпохи, но не выразителем трагедии России.

Я не стану называть тебя Великим,
Как оценивают умерших людей,
Знаю я тебя Непобедимым,
Непреклонным в правоте своей.

Проницательность, невозмутимость взгляда,
понимание и жизни и людей…
Но к себе в ответ ты капли яда,
Чем признанье, чувствовал скорей…

Ты не прятался за полусветской маской
И, открыв забрало — шел туда,
Где тебя манили лживой лаской,
Ей не доверяя никогда…

И свое презренье к лживой жизни
Маской ты не прятал никогда.
Ты не клялся в верности Отчизне,
Просто проявлял ее всегда…

Ты не прятал к ним свое презренье,
Глядя сверху вниз, умно острил…
А навстречу лести — отчужденье,
Проявляя превосходство сил…

Поэтому, будучи современником своей эпохи, он — в своей жизни, философии, науке — шел поперек, а творил вопреки ей, он был ее противником.

К. Маркс писал свои труды о капитализме, не работая на фабрике или заводе. Сергей Леонидович, будучи по складу своей личности не общественным человеком, жил и работал среди коллег и знакомых, которых ссылали в лагеря, расстреливали, пытали. Поэтому смысл и цель своей жизни он видел прежде всего — в поддержке человека, в любой доступной ему лично и професси- онально форме. Он видел наяву — в своей действительности — силу слова, силу внушения, исходящего от власти.

Одновременно — будучи психологом — он понимал, что только достижение людьми понимания, осмысления и своей жизни, и происходящего в ней (беззакония власти) может помочь им — либо выставить, либо изменить существующее положение. Поэтому и как философ, и как психолог, и как мудрый, а может быть, тоже наивный человек, он придавал такое огромное значение развитию способности мыслить, думать и… действовать.

Как философа и социального философа его неотвязно преследовала мысль: где была ошибка, приведшая правду К. Маркса к ее превращению в свою противоположность в России? Заключалась ли причина в ленинском извращении правильной идеи или ошибка таилась где-то в логике самых идей Маркса?

Европа, как мы знаем, в лице философского сообщества аннулировала категорию субъекта. Я лично свидетельствую, как изумлялись психологи (во Франции и Венгрии, в Финляндии и Чехии), слушая, как мы (о, эти русские!) в стране, где погибают не в немецких, а собственных концлагерях, восстанавливаем категорию субъекта…

Да и я, перечитывая много раз заглавие неоконченной рукописи Сергея Леонидовича «Человек и Мир», догадывалась, что он не только разумел названием этим иное соотношение философских категорий, но и выразил свое предсмертное пожелание, чтобы человек жил мирной жизнью в мире, а не войне.

Хотя он прекрасно понимал, что место, отведенное обществом психологии, не позволяет даже косвенно опосредованно, отдаленно (через педагогический процесс) влиять на социальное положение России. Но его современники — писатели, поэты осмеливались раскрывать людям глаза на происходящее сегодня. Также как его дореволюционные предшественники верили в русскую идею, он был убежден, что российское самосознание может быть укреплено, развито, а дань, отданная роли личности, поднимет ее дух и силы, и поэтому он, невзирая на личное, подчас недоброжелательное, отношение к себе психологов, стремился сплотить, укрепить эту когорту и ее влияние.

Поэтому и сердцевиной его философской парадигмы был Человек, а она сама неразрывно связана с психологией как наукой о личности, ее сознании, чувствах, ее деятельности и жизни.

Философская парадигма С.Л. Рубинштейна была прочно заземлена на психологии как науке о реалиях, проблемах жизни человека и способах ее осуществления, совладания, сподвижничества в этой жизни. Он неотступно заботился о ее судьбе, месте в жизни своего не простого общества, прилагая все усилия к развитию ее кадров, укреплению ее позиции. И при различном — иногда противоположном — отношении к Сергею Леонидовичу и коллег, и единомышленников, и маститых ученых, представлявших в академии самые различные науки: одних — стремившихся уклониться от его оценки как человека и профессионала, других — быстро превращающийся из друзей в противников, третьих — безоговорочно склонявших голову перед его личностью как исключительным явлением века, — он был одинок.

Мысль твоя стремилась на свободу,
Хоть судимый — неподсуден был,
Ты и бровью не повел в угоду,
Столько в духе твоем было сил…

Одинок, от жизни отчужденный,
Как Господь, ты к нам сошел с небес,
А Иуда, ложью прокаженный,
Водрузить тебя хотел на крест.

Ты, играя мыслями столетий,
К жизни возродил и ту,
Что жила за запертою клетью,
Погрузившись в сон и… пустоту.

Философией была та Дева,
Недоступная, как тайна бытия,
На куски разрезанная смело,
Посчитавшими: «Она уже моя…»

Ты куски разрезанного тела
Мыслью и душой соединил,
Чтоб она дышала иль глядела,
А ее владыка — Человеком был…

Ты был ее могущественный Властитель,
Ты был Планеты — Царь и Бог,
А я — последних лет твоих случайный вдохновитель —
Могла внимать их волшебству — у твоих ног…

Да, он создавал научные сообщества исследователей, понимавших его с полуслова, различающих одобрение или гнев в выражении глаз, ловивших его мысль и угадывавших его намерения... Так было в Ленинграде, в Герценовском институте в коллективе, воодушевленном его исследовательской мыслью, целью, деятельностью. Там вместе думали, обсуждали, искали, пробовали…

Немного иначе было в Секторе философских проблем психологии, созданном С.Л. Рубинштейном из профессионалов разного профиля, уровня, статуса, куда он пригласил Б.М. Теплова, Н.Н. Ладыгину-Котс, куда наезжал работавший по совместительству Б.Г. Ананьев и другие — более близкие или более далекие ему психологи. Здесь организация научного коллектива строилась скорее не по принципу общности проблемы научной деятельности, а путем общения с руководителем каждого сотрудника по проблеме, которую разрабатывал последний. Эти индивидуальные контакты чередовались с коллективными обсуждениями, в числе которых самыми творчески плодотворными были регулярные семинары с докладами приглашенных психологов. Их тематика охватывала практически все проблемы психологии, а сами семинары становились лабораторией коллективного мышления, творческими дискуссиями.

Наконец, третий способ научного объединения и сотрудничества сложился в МГУ, где первоначально Сергей Леонидович открыл кафедру психологии на философском факультете, а позднее — в сотрудничестве с А.Н. Леонтьевым — отделение психологии. Здесь одна часть — научно-исследовательская работа — сочеталась с преподаванием и индивидуальной подготовкой дипломов, в основном диссертаций, которыми руководил С.Л. Рубинштейн, а другая –регулярные семинары, на которые приглашались маститые психологи со своими исследовательскими темами (в том числе из Грузии, Украины, Ленинграда и т.д.). Часто и с взаимопониманием, близким к научной симпатии, он общался с В.Н. Мясищевым, хотя идея отношений последнего казалась ему не до конца проработанной. Но в основном — постоянно обсуждались проблемы исследования мышления — в докладах аспирантов, докторантов (M.Г. Ярошевского, Е.А. Будиловой, Л.И. Анцыферовой, А.М. Матюшкина и других учеников С.Л. Рубштейна).

Не нужно объяснять, почему из всего множества психологических проблем, разработанных в «Основах общей психологии», Сергей Леонидович сконцентрировал исследовательские усилия кафедры именно на проблеме мышления. Где-то это была ностальгия по Коченовским семинарам его юности, но — в основном — устремленность на разработку одной из важнейших проблем не только психологии, но и самой жизни — пробудить мысль людей, научить не думать о жизни, а решать ее проблемы.

Монография над которой работал сам Сергей Леонидович «Философские корни экспериментальной психологии» — в связи с начавшимися идеологическими гонениями на ученых и ряд наук, в числе которых оказалась и психология, — была рассыпана на стадии верстки.

Не хочется вспоминать в юбилейные даты об этих страшных временах, напоминающих по своей жестокости средневековье. Но нельзя не напомнить, что этой участи подверглись все четыре брата Сергея Леонидовича, каждый из которых был крупной фи- гурой в своей научной области. Нельзя не напомнить потому, что уничтожение верстки книги Дмитрия Леонидовича — биолога, сделавшего уникальные открытия закономерностей структурнофункциональной организации клетки, — привело к тяжелому заболеванию и скоропостижной смерти.

Сергей Леонидович стоически перенес не только этот удар, но и посыпавшиеся со всех сторон «разоблачения» в печати и неоднократные проработки на разного рода и уровня ученых советах, собраниях, на которых особенно активно в МГУ его «разоблачал» в антимарксизме и ревизионизме вчерашний «друг» А.Н. Леонтьев, превративший идею интериоризации Л.С. Выготского в дальнобойное социальное орудие.

Он аккуратно приходил на эти «мероприятия». Выражение его лица было непроницаемым. Один из участников такого «мероприятия», состоявшегося в бывшем Челпановском институте (ныне ПИ РАО ) рассказывал: «Как известно, большой зал этого института имеет форму полукруглого амфитеатра, разделенного на две части ступенями, ведущими вдоль рядов вверх. К моменту появления Сергея Леонидовича зал был переполнен. Сергей Леонидович, окинув его взглядом, начал невозмутимо подниматься вверх, ступень за ступенью. Ему было уже за шестьдесят. Никто из присутствующих, отводя глаза, не уступил ему место. Дойдя до стены, смыкавшейся с потолком, он оперся на нее спиной. А ведь в зале были и его единомышленники, может быть студенты. Воистину социальный страх парализует совесть…»

Так же невозмутимо он входил в аудитории факультета МГУ, где для «наглядности» были развешаны плакаты «Долой космополита Рубинштейна!», и читал свои лекции. Студенты, менее подверженные конформизму, вставали, приветствуя его. Но в зале царила страшная тишина на протяжении всей лекции. Казалось, он говорил не в этом помещении.

Не останавливаясь на общеизвестных обсуждениях «основ», а также сессии, посвященной возведению на правительственный трон И.П. Павлова и требованию отменить психологию, в ходе которых столь же невозмутимо и спокойно Сергей Леонидович, всходя раз за разом на «лобное место», не то что не каялся в своих «ошибках», но спокойно объяснял публике (иначе не назовешь сплотившуюся в озлобленную толпу людей) существо им написанного и ошибочность ему приписываемого, не говоря о преступности отмены психологии.

Но его спокойствие стоило ему дорого… На академической «скорой» его отвозили в единственное место в Москве, которое было его убежищем во времена отдыха и где его «вытаскивали» из предельно тяжелого состояния хорошо знавшие и любившие своего пациента замечательные врачи. Не счесть ночей и месяцев этих страшных лет и числа его можно сказать — запредельных состояний…

Никогда не забыть, как мы с Андреем (как брат и сестра, взявшись за руки) шли по бесконечной дороге, ведущей к санаторию «Узкое»… Ветер почти сбивал с ног, лица обледенели до неподвижности. Мы шли молча к своему умирающему отцу. И эта безумная ночь, тьма, вьюга испытывали силу нашей любви…

Нам не было разрешено даже увидеть его. Врач в ответ на наши мольбы только откинул какую-то тяжелую занавесь, отделявшую постель больного, и мы, боясь застудить, прикоснулись пальцами к ледяной руке…

Но Сергей Леонидович «не собирался умирать по этому поводу», как он сформулировал это однажды, вызволенный из бессознательного состояния. (Он с детства страдал неизлечимой в то время болезнью сердца.)

Я тебя у смерти отбирала,
От закрытых глаз и посиневших губ
Коек и палат не замечая,
Лишь прикосновеньем своих рук…

И твоя душа, опять — как птица,
Закрывавшая меня своим крылом,
Вмиг могла в Вселенной бездну взвиться,
Не задумываясь — будем ли потом…

Как он относился к людям, можно судить хотя бы по тому, что при минимуме младшего медицинского персонала за право дежурить у него по ночам боролись подавальщицы, уборщицы… Когда я — уже почти в том же возрасте, сколько было ему тогда, — приезжала с дочерью отдыхать в «Узкое», к нам захаживали уже давно не работавшие в санатории старушки, чтобы «повспоминать Сергея Леонидовича».

Телефон в его московской квартире в эти годы почти всегда молчал. Но сотрудники сектора в Институте философии, все до единого, каждый день приходили на работу. В основном узнать, «нет ли вестей от Сергея Леонидовича»…

В отличие от А.Ф. Лосева, которого постигла в ту пору еще более жестокая участь — он был на десятилетие сослан в лагерь, где потерял зрение, по возвращении из изгнания он всегда был окружен «своими» — это были философы, логики, лингвисты. Они дневали и ночевали на даче своего патера — за непрерывными чаями и обедами спорили, шутили, немного сплетничали. Старик, каким стал Алексей Федорович, порой только чуть прислушивался к жужжанью речей, помалкивал, думая о своем.

У Сергея Леонидовича такого «уклада» не было. Будучи в здравии, он иногда приглашал к себе «на ужин» кого-то из академических единомышленников (среди которых были и известные физики, литературоведы (в Ленинграде он дружил с Верой Инбер, Ольгой Берггольц), историки, С.И. Вавилов (с трагически погибшим на политической гильотине братом его Николаем Ивановичем Сергей Леонидович дружил еще в Ленинграде).

В годы «безвременья» тяжело заболела жена, друг — Вера Марковна. Днями и ночами он дежурил у ее постели. Она не выдержала испытаний этих долгих лет — его «хоз-обоз» (как они ее в шутку называли): переезд из Одессы в Ленинград, устройство нехитрого быта в комнате брата, блокада и вся ее (уже непосильная) помощь ему по организации в течение года эвакуации (не только сотрудников, не только аспирантов, студентов, но и всех их семей со всем скарбом на долгую дорогу), многодневная дорога, отсутствие воды и «доставание» пищи, начавшиеся болезни (особенно детей и стариков), прибытие и размещение (поиски жилья, одежды, опять — еды), организация учебного процесса (поиски учеников и… бумаги), внезапный вызов в Москву. А здесь — «в чем были» — всё осталось в Ленинграде… снаряжение мужа для походов в инстанции, снова военный быт в убогой квартире… смерть свекрови, болезни мужа…

Когда Сергей Леонидович вернулся из «Узкого», ее диванчик, мимо которого он проходил через маленькую столовую в свой огромный кабинет, был пуст…

После болезни осталась главная забота, ради которой он не мог позволить себе слечь, — сохранить психологию. Он неукоснительно выполнял, как он теперь говорил, «ритуал» (так он называл расписание своего дня) своей жизни (оставшиеся лекции, неизбежные приемные с допросами, заседания, официальные записки с объяснениями — но не признаниями, и звонки, звонки, звонки по телефону с рыдающими женами («ему не говорите!») и желавшими отвести душу «обвиняемыми», и… предложениями помощи от сотрудников).

На одном из заседаний в высокопоставленном учреждении Сергей Леонидович, терпеливо и спокойно выслушав произнесенные в бешенстве обвинения в свой (и нескольких «обвиняемых») адрес, сопровождаемые угрозами, стоя около двух часов, вдруг (как бы неожиданно вспомнив что-то для самого себя) воскликнул: «Но, кажется, и товарищ Карл Маркс не был советским гражданином, а, — он помолчал, — из зарубежья… Жаль, что он уже умер, а то нашлось бы, в чем обвинить и его…» Председательствующий вскочил, ушибив кулак при ударе по столу: «Я бы за одни эти слова — моя бы воля — сейчас же бы арестовал вас…» На что Сергей Леонидович внезапно вышел из зала и сел по другую сторону двери. В зале воцарилась тишина…

О другом случае он рассказывал уже с улыбкой. Однажды один из «судейской коллегии», как он обобщенно обозначал всех отдельных и «объединенных в группы лиц, занимавшихся проработками» его и ему подобных, встретился ему на лестнице очередного учреждения. Обвинитель стоял на верхней ступени, Сергей Леонидович — на нижней. Обвинитель начал свою речь — десять минут, двадцать… Сергей Леонидович понял, что он опаздывает на «прием»… «И наоборот — не правда ли?» — очень значительно заметил он. Обвинитель смолк. Брови его полезли на лоб. Сергей Леонидович деловито сказал «спасибо» и обошел остолбеневшего правоведа. Это был его «черный юмор». Это было его словесным оружием, но и выражением внутренней позиции, как он иногда говорил о себе: «добрая улыбка старшего над шалостями младших».

* * *

Невольно напрашивается сравнение судьбы Сергея Леонидовича с судьбой Н.А. Бердяева. Идеалом обоих была свобода.

Николай Бердяев — выдающийся мыслитель своего века — был бесконечно предан «российской идее», бесконечно предан своей родине, думал о ее будущем. Ценностью его жизни и личности была свобода. Он достиг свободы своей личной жизни, что было реально в тот век для русской интеллигенции. И при этом он не пребывал в одиночестве. Он был известен, ценим. Участвовал в разных по своей идеологии, мировоззрению сообществах. Делал доклады, прекрасно, свободно, увлекательно говорил, собирая на свое имя разные аудитории. Он писал программы, участвовал в дискуссиях. Он был личностью века. Но в этой своей публичности он не лицемерил, уходя, отходя от тех групп, которые переставали вызывать его согласие или сочувствие. В своем «Самопознании» он откровенно писал, что не прилаживался к ним, не присоединялся к их целям. Был внутренне лично свободен и чужд не столько тем или иным целям, но самому способу ажитированности в этих объединениях, он был независим от них. Он был свободен в обществе, допускавшем свободомыслие. (Хотя в конце концов насильственно выслан из России.)

Не имея ничего общего с западным индивидуализмом, сопровождающимся равнодушием к судьбе страны, он был русским идеалистом в философии, а свобода была его идеалом для будущего России. Идею свободы он смог реализовать только в своей личной жизни, но не в смысле жизни для себя. Его мировоззрение было направлено на идеал свободы как будущего своей страны. В усилиях, программах, собраниях сообществ, исповедовавших русскую идею, он не видел реальных сил и возможностей их реализации.

Сергей Леонидович жил в стране, исключавшей саму возможность свободы. И тем не менее, во-первых, он раскрыл ее сущность в философии и психологии. Сначала в новом понимании принципа детерминизма, затем — в идее, категории и концепции субъекта.

В дискуссии Сергея Леонидовича с Дьердом Лукачем (оставшейся в «закрытых папках») — венгерским философом, дискутировавшим со Сталиным, — Лукач отрицал значение рубинштейновского философского обоснования свободы, если она не может реализоваться политически, социально.

Сергей Леонидович считал, что свобода отношений в обществе в принципе невозможна, поскольку государство невозможно без законодательства, а оно предполагает необходимость ограничения свободы. Он видел ядро проблемы свободы в соотношении личности и общества. В России же всегда проблема свободы стояла скорее как проблема свободомыслия = свободы слова, своего мнения. Проблема свободы народа исторически связывалась с необходимостью уничтожения крепостничества — российской формы рабства. Что означала сегодня свобода действия, об этом еще надо было подумать… Писать об этом в условиях тоталитаризма было бессмысленно.

Сергей Леонидович считал, что понятие свободы неоднозначно в следующем отношении: свобода от чего-либо отличается от свободы для. Только последняя направлена на созидание лучшего, и это само по себе исключает ее индивидуалистический характер. Сергей Леонидович, не будучи идеалистом, считал ценностью достижение свободы мысли (потому-то он так пристрастно занимался исследованиями мышления). Отсюда для него шел путь к возможности осознания себя личностью, субъектом. Это означало для него наличие внутренне независимой позиции (не в смысле самомнения, завышенной самооценки, которые реализуются не адекватными путями). Отсюда шел для него путь к совершению субъектом поступка (М.М. Бахтин).

Но внутреннее, лично для себя определение свободы строилось им иным образом. И это — ключ к пониманию сущности его личности.

Для него свобода была связана с ответственностью (не в банальном смысле осознанной необходимости). Главное в жизни личности то, сколько она хочет и может взять на себя. (В разных профессиях: штангист поднимает вес; пианист, балерина овладевают недоступным обычному человеку искусством расширения возможностей своего тела, амплитуды, скорости движения рук, ног, пластичности своих движений и т.д. Это владение дается не только талантом, но желанием и колоссальным трудом). Так и в сущности ответственности лежит желание, потребность взять на себя (и осуществить) нечто своими силами, без помощи других и т.д.

Эту формулу ответственности я поняла, осмысляя с годами суть личности Сергея Леонидовича. Философски он выразил ее в определении соотношения жизни и смерти, необратимости жизни, жизни «всерьез», ответственности за все содеянное и упущенное.

Что и сколько брал на себя Сергей Леонидович, мы хорошо знаем из его биографии. Он брал на себя ответственность за психологическую науку, ее институции, ее кадры, ее уровень. И он сделал все, чтобы отечественная философия и психология превратились из разрозненных догм в творческую мысль, из теорем и разорванных понятий в презентацию людям способа сознательной осмысленной жизни и отношений друг к другу. Он сделал все, чтобы каждый мыслящий человек понимал, где, как… и ради чего он живет.

Ушел ты — смолкло мирозданье,
Звук колокола смолк, как твой призывный глас,
И у людей усилилось страданье,
С которым ты боролся каждый час.

Ты со злом боролся и неправдой
Всем негодованием своим,
Ты добром хотел насытить счастья жажду,
Как Христос, раздав хоть по частям другим…

Ты же знал, что зло неодолимо,
А убить его и мудрость не могла,
Но сказать, чтоб каждый стал любимым,
Философия твоя звала…

И потому твой облик был прекрасен,
Духовной красотою освещен,
Так полон благородства был и ясен,
Как будто ты Богиней был рожден…

При этом, в отличие от своих предшественников, славянофилов и западников, он не пророчил России светлое будущее. Его личность (как говорили некогда воины) была «заточена» на противоречие, однако не то, которое философская абстракция ведет к развитию.

Он осмыслял противоречия своего времени. И это время он определил как «оптимистическую трагедию». Нужно ли говорить человеку, что его жизнь — это комфорт, счастье, благополучие? Формула С.Л. Рубинштейна дает человеку понимание, что жизнь — это противоречия и трудности. Она готовит человека к ним, его мобилизует. За разрешение этих противоречий берутся те, кто видит в себе силы взять на себя эту ответственность.

Какие противоречия выпали на долю Сергея Леонидовича, мы тоже знаем из его биографии. Нежелание Челпановского института и его продолжателей признать необходимость обновления, развития психологии и потому протест против Рубинштейна.

Желание А.Н. Леонтьева самому руководить новой кафедрой и отделением и удалить для этого самого талантливого и популярного на том этапе С.Л. Рубинштейна — противоречие другого рода, едва прикрытое научными расхождениями.

Желание убрать со сцены набравшего большую духовную власть и влияние ученого — причина административных санкций и депривации его трудов, запрет их публикации.

Невозможность преподавать — этот последний удар его добил. Его опять отвезли туда, где когда-то в мирные времена (имеется в виду не война, а время успехов) они с Верой Марковной, гуляя, собирали землянику, но в палату, где кроме больничной койки едва умещался лечащий врач. Однако при этом убожестве (как говаривал Сергей Леонидович о том, что ему не нравилось) врачи в «Узком» были, он знал, не хуже кремлевских. Хотя в прошлые разы, когда он сюда попадал, состояние его было кардинально лучше.

Была зима, завершавшая своей лютостью лютость сороковых годов. Он не знал, сколько недель или месяцев он пробыл в этом состоянии. Но в отличие от предыдущих, он не рвался скорее встать на ноги. Ему казалось, что не болезнь, а какая-то незнакомая ему раньше потребность захватила не только тело, но все мысли, впечатления, желание и способность говорить. Он только временами вспоминал, что надо бы сказать Вере принести новую записную книжку и ручку. (Он помнил об этой новой, кем-то из «зарубежных» коллег подаренной записной книжке, но не помнил, что Веры уже нет. Когда он попал домой, он об этом вспомнил.) Он писал лежа, полулежа…

Чем же можно объяснить, что после нескольких лет полного забвения, Сергей Леонидович публикует одну за другой монографии?

Вернувшись из «Узкого» после болезни, он был свободен. Запрет научной деятельности у себя дома за письменным столом никто не мог наложить на него…

И он, тщательно взвешивая даже всю структуру «Бытия и сознания», его доказательную композицию, обосновывал свои положения даже примерами из физики и…музыкального стиля Римского-Корсакова.

Вопреки вчерашней критике «Основ» по поводу изобилия иностранных имен, он, не считая, приводит их аргументы, теории. Через месяц после отправки рукописи в издательство «Наука» его вызвали на Собеседование к главному редактору, грозе всех — даже законопослушных — философов…

Первая страница, испещренная красной «правкой», была крест-накрест перечеркнута… «Дальше я ничего не правил, — сказал редактор, — но вы — умный человек — понимаете, что книга опубликована быть не может!»

Сергей Леонидович (спокойно): «Конечно, понимаю». И после краткой паузы: «Но вы ведь тоже очень умный человек… раз так, вы придумаете — как ее опубликовать…»

После долгой паузы — редактор: «…с вами, я ее опубликую без всякой правки, потому… (пауза), что я ее… не читал…»

В 1958 г. увидела свет монография «О мышлении и путях его исследования» — по «уже проложенным рельсам» = безобидная (какие-то там студенческие эксперименты). А третье «детище» — частично относящееся к психологии (безобидное), о К. Марксе и его ранних рукописях (наверное, «старик» Сергей Леонидович Рубинштейн уж в который раз решил повторить старую (1934 г.) статью о К. Марксе, чтобы не потерялась) — никто не читал…

Радости от публикаций не получилось, осталось сознание, что увольнение из МГУ лишило его любимого с молодости, со времен Марбурга дела — преподавания.

И Сергей Леонидович строит «варианты» — нельзя для других, напишу о себе — как бы автобиографию… Простым языком для умных людей… Но, противореча самому себе, торопясь, строя разные варианты, начал писать свой философский труд…

Еще в дневнике, набрасывая идею автобиографии, Сергей Леонидович обобщил свою жизненную позицию, которая выразила его отношение ко всем обрушившимся на него профессиональным, жизненным ударам и социальной депривации. «Я отступал, но не уступал». Зная его в последние годы жизни, я не смогла бы назвать, определить, где и в чем он «отступил» Но не соглашусь с тем, что он «не уступал». Это называется иначе: рукопись, которую он начал писать, будучи уже необратимо болен, вылилась в философскую парадигму, которую постигший назовет наступлением. Выводы всей истории философской мысли позволили ему иначе (не будем говорить по-новому) выстроить систему философии, благодаря чему раскрылись иные — более глубокие = сущностные качества бытия, одновременно их противоречивость и имплицированность, объяснительная возможность и одновременно эпицентр. Перевел стрелку философского компаса с направления — так должно быть — на направление — так оно есть и этим осмелился противопоставить истине — правду: так оно есть…

И другая формула, обобщившая не личную судьбу, а судьбу, скажем, пока, России, связала морским узлом философию, социальную философию, философию жизни и этику, мировоззрение Человека, живущего сегодня жизнью, которая является «оптимистической трагедией». И эта формула взывает к тем, кто обладает силой ответственности, употребить ее не только на то, чтобы в итоге жизни сохранить подлинность своей личности, но и на то, чтобы они сподвигли других подлинности жизни, которая сегодня является «Оптимистической трагедией».

Живя всю жизнь среди просторов мысли
И социальных камер и сетей,
Ты был действительно распят,
Но делом жизни, пожертвовав любовью своей.

В глубине души твоей и умирала,
Все ждала — на волю б отпустил,
И тогда — в тот грозный час ненастья –
Ты ей створки сердца отворил…

Тот миг не встречей был, а столкновеньем,
Которое Всевышним нам дано,
Любви восхода — с жизни завершеньем,
Начало и закат сливаются в одно…

Поэтому, когда ушел Ты так ужасно,
Оставив жизни плод лишь мне одной,
Я поняла, что силы — не угасли,
Что оживить его мне суждено судьбой…

Заперев мне двери одиночества и грусти,
Ты открыл мне творчества родник,
И не будет мне ни тягостно, ни пусто,
Даже если жизни будет злобен лик…

И твои глаза всегда со мною будут рядом,
Даже пусть порою — далеки,
Всю Вселенную охватывая взглядом,
«Здесь» ты говоришь пожатием руки.

Поняла я в песне лебединой
Сущность философии твоей,
Потому и я — непобедимой —
Проживу своих остаток дней…

На обрыве жизни, завершая бденье,
Раз бессилье смерти Бог благословил,
Приношу ему — свое благодаренье
И прошу — чтобы ты глаза мои закрыл…

Литература

1. Абульханова К.А. Комментарии к книге С.Л. Рубинштейна «Человек и мир» // Рубинштейн С.Л. Проблемы общей психологии. М.: Педагогика, 1973. Ч. 2: Человек и мир. С.Л. Рубинштейн «Человек и мир» М.: Наука, 1997: Абульханова К.А., Славская А.Н. Послесловие; Абульханова К.А. Комментарии к книге С.Л. Рубинштейна «Человек и мир». М.: Наука, 1997. С. 113–128.
2. Абульханова К.А. Жизненный путь и научное творчество выдающегося советского ученого С.Л. Рубинштейна (1889–1960) [К 100-летию со дня рождения] // Применение концепции С.Л. Рубинштейна в разработке вопросов общей психологии. М.: ИП РАН , 1989. С. 4–31.
3. Абульханова К.А. Принцип субъекта в философско-психологической концепции С.Л. Рубинштейна // Сергей Леонидович Рубинштейн: Очерки. Воспоминания. Материалы. М.: Наука, 1989.
4. Абульханова-Славская К.А., Брушлинский А.В. Философско-психологическая концепция С. Л. Рубинштейна. М.: Наука, 1989.
5. Абульханова К.А., Славская А.Н. Проблемы методологии науки и философской антропологии в контексте парадигмы субъекта С.Л. Рубинштейна // Философия не кончается...: Из истории отечественной философии. ХХ в.: в 2 кн. / под ред. В.А. Лекторского. М.: РОСС ПЭН, 1998. Кн. 2. С. 328–352.
6. Абульханова К.А., Славская А.Н. Субъект в философской антропологии и онтологической концепции С.Л. Рубинштейна // Сергей Леонидович Рубинштейн / под ред. К.А. Абульхановой. М.:РОСС ПЭН, 2010. С. 23–76. (Философия России второй половины ХХ в. / гл. ред. серии В.А. Лекторский).
7. Абульханова К.А., Славская А.Н. Сергей Рубинштейн. Детство. юность. Молодость. М.; Воронеж: Изд-во Моск. психолого-социального ин-та, 2010.
8. Бердяев Н. Самопознание. М.: Эксмо-Пресс; Харьков: Фолио, 1998.
9. Богоявленская Д.Б. Принцип детерминизма в психологии // Проблема субъекта в психологической науке. М.: ИП РАН , 2000. С. 53–64.
10. Лосев А.Ф. / под ред. А.А. Тахо-Годи, Е.А. Тахо-Годи. М.: РОСС ПЭН, 2009. (Философия России второй половины ХХ в. / гл. ред. серии В.А. Лекторский).