М.Г. ЯРОШЕВСКИЙ

Научное познание имеет свою исторически изменчивую «морфологию». В нем происходит смена внутренних форм, служащих организаторами работы мысли. Эти формы образуют категориальную структуру науки — своего рода «сетчатую оболочку» органа исследования реальности [3]. Без нее он слеп. В преобразовании категориальных cеток и выражена логика развития конкретной науки (отличная как от формальной логики, так и от диалектической). Субъектом логики, о которой идет речь, является «вид» (научное сообщество), а не индивид.

Никогда перед отдельным исследователем не стоит задача разработать объяснительный принцип или такую-то категорию (например, категорию психического образа или принцип детерминизма). Перед ним возникают только специальные научные проблемы: выяснить, например, какова зависимость восприятия от характера раздражителей (или от сенсорной депривации), от нервного субстрата (например, правого или левого полушария), от стресса, установки и т.д. Проблемная ситуация выступает в сознании этого исследователя в качестве локальной, конкретной, непосредственно предметной, апостериорной. Он имеет дело с объектами, доступными наблюдению и экспериментальному воздействию. Он, исходя из конкретных гипотез, фиксирует и анализирует сенсорные, двигательные или вербальные реакции своих испытуемых. Из этой эмпирической «руды» он извлекает данные для решения активирующей его ум исследовательской задачи. Но этот ум способен действовать только потому, что вооружен категориальным аппаратом, который в отличие от решаемой проблемы не локален, а глобален, не апосториорен, а априорен. Он априорен не в кантовском смысле как изначально присущая интеллекту форма. О его априорности можно говорить лишь в том смысле, что для отдельных умов он выступает в качестве когнитивной структуры, которая из их личного опыта неизвлекаема, хотя без нее этот опыт невозможен. Но зато за этой структурой стоит исторический опыт многих поколений исследователей, весь филогенез научного познания.

Изучение стадий этого филогенеза вселяет надежду на то, что, вычленив в нем категориальную шкалу, мы, вооружившись ею, сможем определить, какому из ее «делений» соответствует конкретное историческое событие. Или, иначе говоря, на каком уровне развития находилось мышление автора этого события. Тем самым открывается перспектива нового подхода к эволюции идей. Они выступают как порождения закономерного процесса, как факты, за которыми действуют неотвратимые законы трансформации научного разума. Пока эти законы не будут постигнуты, изучение прошлого психологической мысли вынуждено ограничиться описанием исторических явлений без того, чтобы обнажились связующие их нити. Но выявление форм психологического познания, картины перехода от одних к другим необходимо не только для того, чтобы понять, как растет его великое филогенетическое древо. Без этого изучение процессов индивидуального творчества обречено на принципиальный аисторизм. Известна социальная острота, которую приобрели проблемы психологии творчества в эпоху научно-технической революции. Между тем, вопреки требованиям времени, этот раздел нашей науки остается одним из самых запущенных.

Первопричина такой ситуации скрыта, как мы полагаем, в методологической слабости доминирующей здесь установки на поиск некоторых вневременных и внепредметных компонентов и детерминант творчества (типа «подсказок», «прозрений», «инсайтов» и т.п.).

Не то чтобы за этими попытками не стояло никакой феноменологии. Напротив, из описаний процесса творчества в самоотчетах его субъектов, а также из некоторых экспериментальных данных[1] явствует, что этот процесс сопряжен с особыми психическими состояниями. Но сколь дотошно ни анализировались бы подобные состояния, какие бы тесты на креативность ни придумывались, смысловая сердцевина творческого процесса элиминируется, если он рассматривается безотносительно к реализуемым посредством него историческим формам познания. Творчество изначально исторично и останется таковым, пока существуют люди. Это сталкивает психолога, изучающего научное творчество, с необходимостью включить индивидуальное развитие (онтогенез) мышления исследователя в контекст филогенеза научного познания.

В «Диалектике природы» Энгельс соотнес, казалось бы, несовместимое: философию Гегеля с установленным зоологами Ф. Мюллером и Э. Геккелем биогенетическим законом, согласно которому единичный организм повторяет в определенных — сжатых и измененных — вариантах важнейшие этапы развития гигантского шлейфа предковых форм. «Развитие какого-нибудь понятия, или отношения понятий (положительное и отрицательное, причина и действие, субстанция и акциденция) в истории мышления так относится к развитию его в голове отдельного диалектика, как развитие какого-нибудь организма в палеонтологии — к развитию его в эмбриологии (или, лучше сказать, в истории и в отдельном зародыше). Что это так, было открыто по отношению к понятиям впервые Гегелем. В историческом развитии случайность играет свою роль, которая в диалектическом мышлении, как и в развитии зародыша, резюмируется в необходимости» [1; 176].

Здесь говорится о воспроизведении истории мышления «в голове отдельного диалектика». Не правомерно ли, перейдя от философской логики к предметно-научной, распространить тот же принцип на деятельность конкретного исследователя определенной области реальности, в нашем случае — психической?

Тогда деятельность эта выступит не в виде спонтанных «вспышек гения», а как момент филогенеза научно-психологического познания, его закономерного хода. Энгельс отмечает роль случайности: всеобщая диалектика понятий не предопределяет автоматически и однозначно каждый шаг в развитии отдельного ума. Однако сквозь множество случайностей пробивается необходимость.

Очевидно, что под таким же углом зрения следует рассмотреть научное творчество. В его неповторимых индивидуальных проявлениях выступает закономерное движение мысли. В нем также роль случайности «резюмируется в необходимости». Именно те личности, которые воплотили последнюю в наиболее адекватных ей формах, выступают в качестве главных героев исторического процесса. Поэтому, хотя категориальная структура науки (в отличие от теорий, гипотез, открытий и т.д.) анонимна, — ведь нельзя назвать авторов ее блоков (категорий, принципов); в тех случаях, когда отдельный исследователь произвел в ней своей деятельностью существенные сдвиги, его имя — Декарта, Дарвина, Сеченова — становится символом определенной фазы идеогенеза.

Анализ творчества исследователей, выступивших в переломные эпохи развития познания, представляет особый интерес, когда выверяется эвристическая ценность принципа «рекапитуляции» (воспроизведения в онтогенезе отдельных моментов филогенеза). Одним из таких исследователей являлся И.М. Сеченов, открывший новую главу в летописи нашей науки. Его идейно-научное развитие будет рассмотрено в статье, публикуемой в следующем номере «Вопросов психологии».

Прежде чем выявить вехи эволюции индивидуального интеллекта, необходимо иметь (приняв применительно к формированию этого, интеллекта процитированное выше предположение, высказанное Энгельсом с ориентацией на открытие Гегеля — с одной стороны, Геккеля — с другой) «карту» филогенеза научного познания. С этой «карты» мы и начнем.

Здесь, однако, необходимо сделать одно существенное методологическое пояснение.

Сколь бы глубоко ни было укоренено движение мысли отдельного исследователя в прежних достижениях науки, в логике ее развития, эта логика реализуется не иначе, как посредством актуальных социальных запросов конкретного исторического периода с присущим ему мировоззренческим «климатом». Мы увидим, в частности, как под влиянием этого «климата» в 60—80-х гг. прошлого века различно решались задачи преобразования психологического познания в западноевропейских странах, где доминировала философия индивидуализма и позитивизма, и в пореформенной России, где под влиянием воззрений «молодых штурманов грядущей бури» складывалась новая картина человека.

Итак, вычленение исторически складывающихся форм познания психической реальности необходимо для того, чтобы реконструировать:

а) логику (закономерности) развития науки об этой реальности,
б) динамику творчества отдельных исследователей.

Первая задача при анализе исторической «морфологии» познания заключается в том, чтобы отобрать исходную форму, поэтапное изменение которой отделяет один период в эволюции научных представлений от другого.

Мы избрали в качестве таковой принцип детерминизма.

Мы исходили из того, что именно он служит главным жизненным нервом органона науки — ее категориального аппарата. Иногда детерминизм отождествляют с причинностью. Подобное истолкование этого объяснительного принципа не охватывает всего многообразия детерминационных отношений. Исторически сложилось так, что в борьбе с телеологией средневековья новая физика утвердила в качестве истинно научного способа объяснения явлений их выведение из динамических законов механики. Отождествление детерминизма с механической каузальностью было подвергнуто критике за отрицание роли случайности, а затем, с появлением квантовой механики, стало очевидно, что динамическая закономерность не является единственной. К ней была присоединена статистическая. Эти принципиальные коррективы касались процессов в неорганической природе. Между тем применительно к поведению живых систем проблема его детерминистского объяснения приобретает новые смысловые аспекты. Целесообразность этого поведения, его саморегуляция, системный характер и другие признаки потребовали обращения к особым закономерностям и факторам.

Еще сложнее обстоит дело при переходе к психической организации поведения, на уровне которой появляются такие детерминанты, как образ, мотив, действие и др. Поэтому под детерминизмом мы будем понимать объяснение закономерной связи явлений, исходя из производящих их факторов.

Анализ исторического пути психологии дает основание выделить несколько сменявших друг друга форм детерминистского подхода к ее реалиям. Кратко охарактеризуем их.

Первую из них условно обозначим предмеханическим детерминизмом. Он сложился в эпоху античности. В учениях философов и врачей этой эпохи (Гераклита, Демокрита, Гиппократа, Аристотеля, Галена) родились идеи, которые в течение многих веков направляли мысль искателей истины в самых сложных психических — проявлениях жизнедеятельности.

Эти проявления — ощущения, образы памяти и воображения, ассоциации, страсти, индивидуальные различия между людьми (темперамент) — выводились из действия внешних объектов на органическое тело и из материальных процессов внутри него. Какими бы наивными с высоты последующих эпох ни представлялись, например, демокритовы взгляды на зависимость различий в ощущениях от «залетающих» в органы чувств атомов или гиппократо-галеновы объяснения темпераментов смесью соков в организме, скрытый в этих несовершенных конкретно-научных схемах объяснительный принцип был великой победой детерминистской мысли.

Одна из вершин этой мысли — учение Аристотеля. Оно соединило детерминизм с двумя другими интеграторами категориального аппарата психологического познания — принципом системности и принципом развития. Организм предстал как целостность, в которой имеются различные формы отношений к внешним факторам, от которых зависит его жизнь. Аристотель назвал эти неотделимые от живого тела способы его работы душами — растительной, животной, разумной[2]. Подход, называемый ныне системным, определил строй мышления великого грека. В его психологическом учении детерминизм, системность и развитие нераздельны. Но будучи гениальным прозрением, этот синтез создал глобальную проблемную ситуацию, неразрешимую в пределах того исторического периода. Понятие о душе приобрело силу объяснительного. Душа, вопреки аристотелевскому стремлению сохранить за ней смысл формы, неотчленимой от телесной материи, была истолкована как особая противостоящая материи целеустремленно действующая самость.

Эта линия развивалась чуждыми детерминизму направлениями не только в эпоху средневековья, но и в новое время. Тем не менее проблема внутренней связи детерминизма с принципами системности и развития продолжала служить средоточием научных исканий во все последующие времена. Она оставалась центральной и для исследователей жизнедеятельности в эпоху великой научной революции XVII в. Новый способ объяснения телесных явлений утвердился благодаря триумфу механики Галилея, Декарта, Ньютона. Физический мир был очищен от произвольно действующих сил.

Вслед за неорганическими телами настал черед органических. Поведение живого тела отличается целостностью, целесообразностью и уровнями организации. Именно эти признаки, как уже было отмечено, запечатлело аристотелево учение о душе. Между тем методология, лежавшая в его основе, препятствовала построению новой, более адекватной запросам социальной практики картины природы. «Скрытые качества» (к их разряду относилась и душа) были устранены из физических исследований. Логика познания требовала вытеснить их также из физиологии и психологии. Успехи в деятельности людей по практическому преобразованию мира создали новый способ мышления о нем. Утверждается механодетерминизм. Эту форму познания не следует ограничивать введением механической каузальности в противовес древнему телеологизму, наделявшему тела имманентным стремлением к цели.

Механодетерминизм не сводится к представлению о том, что источник движения материального объекта находится вне его. В физиологии и психологии эта концепция предполагает определенный взгляд на системность, принимая за модель органической системы техническое устройство, создаваемое руками человека, — машину. Таково было новое решение поставленной Аристотелем проблемы целостности и целесообразности поведения живого тела. Оно — не механический конгломерат частиц.

В нем целое больше составляющих его элементов. Это «больше» дано организацией, упорядочивающей элементы соответственно цели и плану.

Если для предмеханического детерминизма организация оставалась загадкой, то механодетерминизм утвердил идею о том, что относимое за счет души как конечной, далее неразложимой сущности рационально объяснимо по типу работы машины. Ведь машина представляет собой целостную и целесообразно действующую систему. От сущности же, называемой душой, она отличается тем, что все ее компоненты, равно как и способы их взаимодействия между собой и с другими материальными телами, открыты для точного и контролируемого опытом объяснения, подобного тому, которое превратило механику в царицу наук. Дав принципиально новый ответ на поставленный Аристотелем вопрос о системной организации живого, механодетерминизм покончил с другим постулатом его учения, а именно представлением об иерархии душ. Сперва была сокрушена «растительная душа». После открытия Гарвеем кровообращения стало очевидно, что объяснять работу сердца «растительной душой» столь же бессмысленно, как обращаться к душе за объяснением работы насоса, перекачивающего жидкость. Гарвеевское открытие произвело огромное впечатление на Декарта, который покончил с «животной душой», за счет порождений которой относились сенсомоторные процессы (ощущение и движение). Ее заменил рефлекторный принцип. Он позволил строго детерминистски объяснить поведение живых тел в мире физических. Это был воистину революционный переворот, начало новой эры в истории психологической мысли.

Его значение не исчерпывается открытием рефлекторной природы внешне наблюдаемых мышечных реакций. Декарт и другие механодетермисты (Гоббс, Спиноза, Локк, Гартли) перевели на новый язык древние учения о сенсорном образе (истолкованном как эффект внешнего воздействия на машину тела) и об ассоциации (приобретшей смысл машинообразного воспроизведения следов прежних впечатлений).

Принципы механодетерминизма получили естественнонаучное основание благодаря успехам нервно-мышечной физиологии, где в 30-х гг. прошлого столетия утвердилось «анатомическое начало». За исходное были приняты особенности строения организма, раздельность его органов, зависимость их отправлений от морфологически различных субстратов. В русле этого подхода возникли два учения: о рефлекторной дуге (М. Холл, И. Мюллер и др.) и о специфической энергии органов чувств (И. Мюллер, Ч. Белл). Теперь уже правота механодетерминизма утверждалась не одними только теоретическими доводами, но физиологическими фактами.

Место «животной души» заняли экспериментально контролируемые функции различных компонентов нервно-мышечного устройства. Слабость же и ограниченность этого подхода сказывалась в следующем. Во-первых, психическое (в тех, пределах, в каких оно поддавалось детерминистскому объяснению) выступало только как результат влияний на организм, но не как регулятор его поведения, не как особая детерминанта жизненного процесса. Во-вторых, высшие уровни организации этого поведения (акты сознания и воли) оставались причинному истолкованию неподвластны.

Между тем в исследованиях живой природы происходили процессы, приведшие к новой форме познания ее явлений — биодетерминизму. Решающую роль в этом переходе сыграли учения Чарлза Дарвина и Клода Бернара. Вновь обратим внимание читателя на внутреннюю связь принципа детерминизма с принципами системности и развития. Объектом объяснения по-прежнему выступал целостный организм как интегральное образование, действующее целесообразно. Аристотель относил эти свойства за счет души. Механодетерминизм ориентировался на технические устройства. Дарвиновское учение о естественном отборе и выживании организма благодаря адаптации к внешней среде, учение Бернара о внутренней среде и факторах ее саморегуляции с целью сохранения основных жизненных констант (гомеостаз) намечали принципиально новый путь объяснения поведения живых систем как целостных и целесообразно действующих устройств. Решающие признаки этого поведения: самоподвижность, вариативность, обучаемость и др. — выводились из биологических закономерностей. Вместе с тем эти закономерности (естественный отбор, гомеостаз) не включали психику в качестве самостоятельного причинного фактора. Психическое было объясняемым, а не объясняющим. Исследование психики в качестве особой формы жизненного процесса, имеющей свои законы организации и развития, требовало перейти от биодетерминизма в трактовке поведения к анализу его психических детерминант. От этого нового в истории детерминистской мысли шага зависело будущее психологии.

Ведь пока в сенсорных и двигательных проявлениях жизнедеятельности усматривались лишь вызванные внешними влияниями эффекты, — не играющие самостоятельной роли в её организации, — вопрос о независимом от физиологии дисциплинарном статусе психологии (как науки, эмпирически изучающей эти проявления) не мог обрести реальный смысл. Картина изменилась, когда исследовательская практика привела к выводу о том, что психический образ и мышечное действие не только эффекты, но также регуляторы отношений организма с предметной средой.

Переориентация на новый тип объяснения создала кризисную ситуацию в двух направлениях, обязанных своими успехами механодетерминистской методологии: в учении о рефлекторной дуге и об органах чувств.

Кризис в первом учении обнажило выступление молодого немецкого биолога Э. Пфлюгера, доказавшего в эксперименте, что концепция рефлекторной дуги бессильна перед вариативными реакциями даже простейшего живого субстрата (обезглавленной лягушки). Непременной детерминантой этих реакций является, согласно Пфлюгеру, сенсорная функция (см. [8]).

Выступление Пфлюгера, вызвавшее острую и длительную дискуссию, являлось симптомом реальной потребности научной мысли в обращении к психодетерминантам как особым регуляторам адаптивного поведения.

Сходная картина наблюдалась в учении об органах чувств. Здесь лидирующей фигурой был Гельмгольц. Он считал механодетерминистскую концепцию специфической энергии органов чувств столь же незыблемой, как законы Ньютона. Однако, занявшись проблемой отношений органа чувств к свойствам внешних объектов, он выдвинул два понятия, которые столь же мало укладывались в механодетерминистские каноны физиологии, как пфлюгерова «сенсорная функция». Ощущения он стал трактовать не только как эффект раздражения рецептора, но также как чувственный знак свойства предмета. С целью объяснить роль двигательного опыта в построении психического образа Гельмгольц вводит понятие о бессознательных умозаключениях. Их производит с помощью своих мышечных придатков орган зрения, приспосабливающийся к пространственным отношениям внешнего мира.

бессознательное умозаключение, чувственный знак, сенсорная функция — все это были психодетерминанты. Представление о них рождалось в новой глобальной исследовательской ситуации, созданной переходом от механо- к биодетерминизму. Ведь они были призваны объяснить процессы в системе «организм — среда» — процессы вариативности, адаптируемости, модификации поведения организма, обучаемости его органов ощущений и движений. В этой ситуации научной мысли открылось своеобразие психодетерминационных отношений.

* * *

Как же складывалась новая форма детерминистского объяснения психики?

Подчеркнем еще раз, что для всех предшествующих форм психическое было только объясняемым, выводимым из законов, которым подчинены физические и органические тела. Все, что не подпадало под действие этих законов, не могло стать объектом детерминистского анализа. Так обстояло дело до 60-х гг. прошлого века.

В эпоху господства механодетерминизма ощущение (образ) и вызываемое им ответное движение исчерпывающе объяснялись двумя объективно контролируемыми детерминантами: физическим раздражителем и строением органа. Поскольку, однако, область психического простирается и за пределами этих элементарных явлений, возможности их детерминистской трактовки оказывались крайне ограниченными. Оставался широкий простор для индетерминизма, оплотом которого со времен распада античного мира служит интроспективная концепция сознания. Ее еще не было в классической Греции. Ее ростки появились у Плотина, учившего, что душа способна стать своего рода зеркалом, отражающим в ней происходящее, а затем — Августина, согласно которому душа, поворачиваясь к себе, постигает с предельной достоверностью как собственную деятельность, так и ее незримые продукты.

Вместе с тем субъект в концепциях этих философов еще не имеет оснований в самом себе. Он находится в зависимости от высшей сущности. С крушением феодального строя сложилась новая идеология. Отражая изменившееся положение личности в социальном мире, она трактовала ее как самостоятельный источник духовных сил. В воззрении на них выступили в превращенном виде явления, порождаемые социальным бытием человека, историческим развитием культуры.

Эти явления преломились в концепции сознания как совокупности непосредственно данного субъекту в актах его самонаблюдения. Психическое отождествлялось с осознаваемым. Все богатство реальных психических сил стягивалось к «я» как некоему бесплотному «гомункулюсу».

На всем историческом пути познания человеческой психики сталкиваются две ориентации: биотропная и социотропная[3]. Под этим разумеется объяснение психических явлений либо в биологическом контексте («поворот» к организму и природной среде), либо в социальном («поворот» к культуре и включениям в нее личности).

Ни о каком диалоге и синтезе этих ориентации не могло быть речи, пока все социотропное сводилось к той превращенной форме человека, сформированного культурой, которая обрела облик «гомункулюса», скрытого под термином «я» или «сознание». Все его параметры определялись по признаку противоположности свойствам реальных внешних объектов: внепространственность, бестелесность, произвольность действий, открытость для одного только внутреннего «наблюдателя» и т. п. Эта концепция сознания принималась за непреложную не только философами, но также физиологами. Она возводила психическое (идентифицированное с сознанием) в ранг первопричины. Тем самым, казалось бы, оно приобретало достоинство, дающее основание признать за ним право быть предметом науки, имеющей собственные уникальные закономерности. Однако, как говорит исторический опыт, именно интроспективная концепция сознания выступила главной преградой на пути превращения психологии в область исследования особых детерминант поведения, никаким другим наукам не ведомых.

Если бы физиологи, приведенные логикой своей работы в эту область, ограничились указанной концепцией сознания, диалог биотропного и социотропного не состоялся бы. Но тогда и не было бы перспектив на раскрытие своеобразия того способа организации телесных процессов, который предполагает непременное участие психических переменных. Успешное продвижение в этом направлении стало возможным благодаря тому, что строители новой психологии, выйдя за пределы (имевшего социотропное происхождение) интроспекционизма, освоили иные формы социотропной ориентации, сделавшие возможным ее диалог с биотропной, и тем самым — открытие психодетерминант.

Это со всей отчетливостью выступило в творчестве Гельмгольца, с именем которого связана коренная реконструкция не только физиологического, но также психологического знания. Ее смысл определялся открытием в деятельности органов, чувств особых детерминант. С их появлением стало очевидно, что закономерности этой деятельности не исчерпываются объяснительными принципами биологии. Гельмгольц не был одинок. Он опирался на огромный массив накопленных в ту эпоху экспериментальных психофизиологических данных.

Опыты по изучению различных модальностей (зрительной, слуховой, кожной, мышечной и других форм чувствительности), порогов ощущений, времени реакции на раздражитель и др. ставились на существах, обладающих сознанием, дающих себе отчет в психических образах, ими испытываемых, и способных перевести этот отчет на язык, понятный экспериментатору.

С переходом физиологов к изучению деятельности органов, порождающих эффекты, которые ничем не напоминали материал их привычных занятий, информация об этих эффектах была нераздельно сопряжена со свидетельствами самонаблюдения субъекта, с показаниями его информирующего о внешних реалиях сознания. Последнее же всегда предметно и не знает другого языка, кроме предметного. Задача же, к которой вела логика развития науки, заключалась в том, чтобы пробиться к психическим явлениям (о постоянном вмешательстве которых в ход жизненных процессов говорил естественнонаучный опыт[4]) в качестве данных объективно, т.е. независимо от сознания.

Для этого требовалось расщепить психику и сознание, рассмотреть психический образ не со стороны его явления субъекту, направляющему на него аппарат своей, рефлексии с тем, чтобы решить задачу, поставленную экспериментатором, представить отчет об испытываемом. Этот образ надлежало теперь оценить с другой стороны — со стороны объективного функционирования.

Пока Гельмгольц изучал ощущения как продукт возбуждения сенсорных волокон, он ограничивался тем, что фиксировал сенсорный (цветовой, звуковой и т.д.) эффект при действии раздражителя не рецепторы. В этом случае за всей его удивительной по масштабам и тонкости экспериментальной работой стояла механо-детерминистокая схема. Но когда наметился переход от механодетерминизма к биодетерминизму, возник изменивший направление движения его мысли вопрос об отношении сенсорных эффектов к поведению организма в окружающей среде, об их жизненном предназначении. Чему они служат? Какую полезную работу выполняют? Отделение физического, реально существующего объекта от психического образа, в котором он представлен, было важной методологической установкой. Ее важность, стала особенно очевидна, когда из философских кругов стали раздаваться все громче звучавшие голоса о том, что истинно позитивный подход требует отказаться от дуализма образа и вещи.

Для Гельмгольца и физические вещи, и их психические образы — это реальности, а не призраки, созданные игрой философской фантазии. Отношение же между этими реальностями он представил, как известно, не по типу отражения, а по типу знака. Он трактует ощущение как знак вещи. Сам по себе знак ничего не говорит об обозначаемом. В звуковом облике отдельного слова не представлен его предметный смысл. Не видя различий между психическим образом и знаком, нетрудно склониться к мнению, что первый столь же мало может сообщить о реальной действительности, как звук речи о смысле, который она передает. Этим подрывалось доверие к способности чувственных данных нести информацию о мире в его независимых от них формах. Знаковая теория ощущений представляла собой симбиоз механодетерминистского типа мышления с биодетерминистским — симбиоз, обеспечивший выход научной мысли на уровень, психодетерминант. С одной стороны, организм рассматривался как тело, которое, подобно всем остальным телам, подчинено законам механического движения. Его сенсорные реакции (ощущения) — эффект внешних толчков.

Эти толчки превращают энергию, которая дремлет в волокне сенсорного нерва, во вспышку видимого субъектом света или ощущаемый звук. С другой стороны, перейдя от механодетерминистского плана анализа к биодетерминистскому, Гельмгольц стал рассматривать организм с точки зрения его ориентации в среде, а не только реакции на ^воздействия физических стимулов. Ощущения служат этой задаче ориентации. Но как связать ощущение с внешними условиями, если заранее принята мысль, будто оно заложено в не зависящем от этих условий устройстве органа?

Эту коллизию и могло решить представление о знаковом характере элементов чувственного опыта. Каждый из них — знак, позволяющий различать объекты. Для этого он вовсе не должен на них походить. Ведь не похожи же звуки речи на ассоциируемые с ними понятия, хотя именно посредством этих звуков различаются познаваемые объекты. Поставив акцент на «прагматической» функции речи, ее «орудийном» предназначении, Гельмгольц использовал это ее свойство, чтобы по аналогии с ним представить в теории также и «прагматический» смысл ощущений.

Но ведь ощущения являются продуктами специализированных сенсорных аппаратов, присущих живым существам, начиная с определенной ступени эволюции биосферы. Они — общебиологический, а не специально человеческий феномен. Из общебиологической природы способности ощущать исходил и Гельмгольц. Казалось бы, что для ее психологического познания достаточно биотропной ориентации. Но, как мы видели, Гельмгольц переключается на иную ориентацию — социотропную. «Прагматическую» (различение свойств среды, без которого невозможно эффективное поведение в вей) функцию ощущений у любых живых существ он объясняет путем ее соотнесения с аналогичной функцией человеческой речи — сугубо социального порождения.

Подчеркнем, что здесь не простая аналогия, а особая форма синтеза идей, восходящих к двум различным областям действительности. В мышлении Гельмгольца объединение ощущения и слова под общей эгидой знака привело к тому, что психический образ соотносился не только с субстратом, в котором он возникает, но и с внешним объектом, которому он не тождествен. Так «скрещение» биологически детерминированных ощущений с социально детерминированными речевыми знаками обогатило понимание психического образа как особой детерминанты.

Аналогичная ситуация прослеживается и в отношении другой гельмгольцевской концепции — его учения о бессознательных умозаключениях. Социотропный генезис понятия об этих умозаключениях очевиден. Логические структуры в строгом смысле слова возникают только в человеческом мышлении — социальном по своей природе. Гельмгольц наделил способностью умозаключать зрительный рецептор — работающий глаз — биологический орган. Притом не только глаз человека — существа общественного. Работа, которую производит снабженный мышечными придатками чувствующий снаряд живого тела, оказалась однотипной с операциями человеческого интеллекта в его высших логических проявлениях. Здесь, как и в случае со знаковой теорией ощущений, можно было бы заподозрить своего рода антропоморфизм, стремление наделить низшие психические формы признаками, которые присущи только человеку с его высокоразвитым сознанием. Но как и в случае со знаковой теорией, такое подозрение необоснованно. Обращение к понятию об умозаключении (выработанному формальной логикой в результате рефлексии о структуре человеческого мышления) оказалось чрезвычайно продуктивным для изучения механизма построения психического образа. Ибо оно позволило трактовать этот образ не как отпечаток в нервной ткани следов непосредственных физических воздействий, а как результат особой деятельности, производимой телесным органом (и потому зависящей от биодетерминант), который, однако, работает по предметно-логическому типу (и, стало быть, включен в особый неведомый биологии детерминационный ряд).

Вновь перед нами эффект, подобный тому, который мы наблюдали, рассматривая знаковую теорию ощущений. «Гибрид», полученный благодаря соединению понятия о биологически детерминированных чувственных продуктах (эффектах работы зрительного рецептора и его мышечных придатков) с понятием о социально детерминированных логических структурах, существенно обогатил исследование психического образа как особой переменной в структуре жизнедеятельности.

Эти достижения Гельмгольца стали важной вехой в развитии психологического познания. Они ознаменовали крупный сдвиг от стадии биодетерминизма к стадии психодетерминизма, которую отличает выявление особых собственно психических компонентов регуляции поведения, не сводимых к каким-либо другим.

В качестве двух таких компонентов, значение которых было обосновано Гельмгольцем и экспериментально и теоретически, выступили, повторяем, психический образ и психическое действие.

Тем самым резко ускорилось формирование собственного научно-категориального аппарата психологии. Категории психологической мысли обретали конкретно-научную плоть, становились все более «мускулистыми», способными работать на уровне позитивной науки.

Чтобы получить достоверный ответ на вопрос о том, как строится психический образ, какую работу выполняет, следовало за показаниями сознания увидеть реальность, о которой сознание, погруженное в вещный, физический мир, сообщить не может.

Операции, определяющие состав предметного сознания, скрыты от него. Этот состав — психические образы и действия — имеет структуру, отличную и от конфигурации физических вещей, в них воспроизводимой, и от динамики нервных процессов, но структуру столь же объективную, как и эти вещи, и эти процессы. Так был открыт особый детерминационный план в функционировании биосистем, своеобразие которого определяется независимыми от рефлексирующего сознания психическими факторами.

Понятие о «бессознательных умозаключениях» коренным образом меняло ситуацию в самом мощном и самом влиятельном направлении психологических исследований — учении об ассоциации. Последнее, как известно, трансформировалось при переходе от одной стадии развития детерминистского мышления к другой. В течение веков, несмотря на попытки придать ему идеалистическую транскрипцию (Беркли, Юм), оно прочно удерживалось на почве выведения связей между идеями из связей в нервной системе.

Это удавалось, пока представления о нервной системе носили умозрительный характер. Но положение изменилось с прогрессом в экспериментальном исследовании организма, когда стало очевидной шаткость физиологических схем (почерпнутых в физике сперва Декарта, а затем Ньютона), на которых базировалась ассоциативная концепция.

В этом смысле ее положение существенно отличалось от того, в котором оказались ее «сестринские» теории — рефлекторная и перцептивная. Все три сложились в общей системе идей. Однако учение о рефлексе и об органах чувств выдержало успешное испытание в физиологической лаборатории и неврологической клинике, тогда как в отношении ассоциативной схемы никаких позитивных подходов не наметилось и она принималась за конструкцию, проверяемую анализом сознания, а не тела, оказавшись тем самым квазидетермйнистской. В Англии Джемс Милль представил сознание как бестелесную машину, которая производит человеческий опыт путем установления и усложнения связей между его первичными чувственными элементами и их умственными копиями [7]. В Германии Гербарт также отверг врожденные структуры и способности сознания, полагая, что его состав образует динамика атомов души —- представлений [6|. Другой немецкий философ Э. Бснеке — предложил компромиссный вариант, по которому внешние впечатления комбинируются душой благодаря ее изначальным психическим задаткам [4J.

Физиология в те годы, развиваясь под эгидой «анатомического начала», строго детерминистски объясняла сенсорный «вход» организма (в учении об органах чувств) и его моторный «выход» (в учении о рефлексе). Но она была бессильна перед всем происходящим между этими двумя «интрапсихическими» инстанциями. Ассоциативная психология претендовала на то, чтобы раскрывать механизм превращения простейших психических продуктов в сложные. Однако знание об этом механизме не санкционировалось естественнонаучным опытом, в недрах которого шла разработка новых детерминистских понятий. К ним и относилась гельмгольцевская схема «бессознательных умозаключений». Ока ввела в понятие об ассоциации три новые важные характеристики.

Прежде всего Гельмгольц переместил механизм ассоциации в сферу бессознательной психики. Из этого следовало, что интроспекция, которую было принято считать если не единственным, то главным орудием познания психологических, фактов, для изучения ассоциаций непригодна. Ведь для «внутреннего восприятия» бессознательное по определению закрыто. Следовательно, изучение ассоциаций требует иных, объективных методов. Во-вторых, в противовес установке на то, чтобы моделировать взаимодействие атомов сознания по образцу физики или химии, Гельмгольц подчинил связь психических элементов правилам логики. Умозаключение, считавшееся прерогативой мышления, выступило в качестве организатора деятельности органов чувств. И наконец, учение об ассоциации возвращалось на почву доступного экспериментальному анализу взаимодействия органов тела — рецепторов и мышц, дающего интегральный психический продукт.

В период господства механодетерминизма образ трактовался только как эффект внешнего стимула (а не самобытный фактор построения поведения), действие же сводилось к мышечному движению, подчиненному физическим законам. Интеграция этих категорий в целостные единицы, в составе которых образ становился регулятором двигательной активности, а последняя — участником «развертки» самого образа, создавала качественно новые понятийные структуры.

Утверждался принцип психической саморегуляции, применимый не только к отдельным сенсомоторным актам, но и к приобретению организмом новых форм интеллектуального поведения, т.е. тех форм, причинное объяснение которых неизменно являлось главной целью ассоциативного направления.

Организм выступал теперь как обучающаяся система, имеющая собственную историю психического развития, каждый момент которого мог быть «просвечен» посредством новой детерминистской схемы.

Эта схема предполагала способность организма адаптироваться к внешней среде, перестраиваться и накапливать опыт перестроек, т.е. признаки, перед которыми был бессилен механодетерминизм. Что касается биодетерминистского объяснения, то оно предполагало, что эти признаки присущи любым, а не только психическим проявлениям жизнедеятельности.

Биодетерминистская картина организма была необходимым, но недостаточным условием познания своеобразия психических процессов, ход которых подчинен собственным закономерностям. Это своеобразие запечатлевалось в категориях, формирование которых создало каркас научной психологии как самостоятельной дисциплины. Новый детерминистский способ мышления коренным образом изменил прежние представления об ощущениях, восприятиях, ассоциациях, действиях субъекта. Все эти психические процессы служили предметом детерминистского анализа со времен античности. Со сменой форм анализа, с переходом от одного его типа к другому (от предмеханического детерминизма к механическому и от него к биологическому) знание о психике существенно преобразовывалось. Но во всех случаях естественнонаучный подход к ней предполагал объяснение ее феноменов действием материальных, телесных причин.

К середине прошлого века картина меняется благодаря выявлению того, что психическое не только эффект действия этих причин, но, будучи таковым, служит также самостоятельным активным началом построения и развития поведения живых систем. Именно это обстоятельство — открытие психических детерминант — ознаменовало начало новой эпохи в истории мировой психологической мысли.

Итак, мы проследили «лестницу» форм детерминистского познания психики, его филогенез. В закономерной смене форм, преобразовании одних в другие и выражена логика развития науки. На всех этапах зримо выступила связь детерминизма с принципами системности и развития. Эти объяснительные принципы, меняя от эпохи к эпохе свой строй и смысл, определяли способы постижения исследовательской мыслью психической реальности, образ которой запечатлевают ее категории.

Процесс разработки категорий, соответственно природе психики, насыщен диалогом биотропной и социотропной ориентации, в котором открытое в глубинах органической жизни соотносится с добытым рефлексией о социокультурных феноменах. Прошлые формы познавательной активности записаны в долговременной памяти науки. Они не являются рудиментами, бесполезными для работы на переднем крае подвижного фронта современных исследований. Порой неисследуемыми, но прочными нитями настоящее сомкнуто с прошлым. Без связи времен никакое движение вперед невозможно. Располагая контурной «картой» основных стадий этого движения в масштабах определенного периода филогенеза научного познания, мы можем проследить по ней маршрут, которому следовал индивидуальный ум. Но это — тема другой статьи.

1. Энгельс Ф. Диалектика природы. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — М., 1950.
2. Аристотель О душе. — М., 1937.
3. Ярошевский М.Г. Психология в XX столетии. — 2-е изд. — М., 1974.
4. Beneke Е. Psychologische Skizzen. Bd 2, Leipzig, 1826.
5. Helmholtz H. Handbach der Physiologischen Optik. 1-t Aufe. Leipzig, 1867.
6. Herbart J. Haudbuch der Psychologic. Leipzig, 1834.
7. Mill J. Analysis of the phenomena of the human mind. L., 1829.
8. Pfluger E. Die sensorische Functionen des Ruckenmarks der Wirbelthiere. — Berlin, 1853.

[1] Эти данные восходят к установленному Н. Майером в начале 30-х гг. факту влияния на творческое решение неосознаваемой подсказки.
[2] «Души от тела отделить нельзя» [2, с. 38].
[3] От греч. «тропос» — направление, поворот.
[4] Гельмгольц высказывал упреки в адрес натуралистов по поводу того, что они неправильно поступают, игнорируя вмешательство в жизнедеятельность психических факторов. (Гельмгольц употребляет именно этот термин — вмешательство (EinmishungV [5, с. 796].